Литературный салон. Узнай автора по цитате

«Обыкновенный разговор его с низшими отзывался строгостью и состоял почти из трех фраз: «как вы смеете? знаете ли вы, с кем говорите? понимаете ли, кто стоит перед вами?» Впрочем, он был в душе добрый человек, хорош с товарищами, услужлив; но генеральский чин совершенно сбил его с толку»

«Все сие обновляет в моей памяти историю нашего отечества - печальную историю тех времен, когда свирепые татары и литовцы огнем и мечом опустошали окрестности российской столицы и когда несчастная Москва, как беззащитная вдовица, от одного бога ожидала помощи в лютых своих бедствиях»

«Я так полагаю, ваше превосходительство, что ежели у нас жук и саранча даже весь хлеб поедят, то и тогда немец без нас с голоду подохнет! И с розничной продажей, и без розничной продажи, одинаково утверждаю: подохнет немец без нас! – Но для чего же вы непременно настаиваете, чтоб немец подох? – Собственно говоря, я никому напрасной смерти не желаю, и если сейчас высказался не в пользу немца, то лишь потому, что полагал, что таковы требования современной внутренней политики»

«Чудно-с... Люди безобразят, и не мое дело! Что ж мне хвалить их, что ли? Они вот жалятся вам, что я песни петь запрещаю... Да что хорошего в песнях-то? А еще тоже моду взяли вечера с огнём сидеть. Нужно спать ложиться, а у них разговоры да смехи»

«И сама история только в тоску повергает: учишь, читаешь, что вот-де настала година бедствий, несчастлив человек; вот собирается с силами, работает, гомозится, страшно терпит и трудится, все готовит ясные дни. Вот настали они - тут бы хоть сама история отдохнула: нет, опять появились тучи, опять здание рухнуло, опять работать, гомозиться... Не остановятся ясные дни, бегут - и все течет жизнь, все течет, все ломка да ломка»

«Почему это, я заметил, – шепнул мне раз тогда Степан Трофимович, – почему это все эти отчаянные социалисты и коммунисты в то же время и такие неимоверные скряги, приобретатели, собственники, и даже так, что чем больше он социалист, чем дальше пошел, тем сильнее и собственник… почему это? Неужели тоже от сентиментальности?»

«Как: неужто ты во всю жизнь ни одного доброго человека не видал?» «Точно так,— говорит,— еще никогда ни одного не видал». «Неужели же,— говорят,— у тебя и в полку любимого товарища не было?» «Никак нет,— отвечает,— ни одного не было: меня в полку все «хохлом» дразнили». «Ну так хохлы-то твои, верно, тебя в деревне любили?» «Никак нет, ваше сыятелство,— они меня, как я вернулся, стали «москалём» звать и выгнали»

«Мавруша, а Мавруш! — обратился Умрищев к Федератовне. — Что тебе, старичок? — А что, Мавруш, когда Николай Эдвардович и Надежда Михайловна начнут из дневного света делать свое лектричество, — что, Мавруш, не настанет ли на земле тогда сумрак?. Ведь свет-то, Мавруш, весь в проводе скроется, а провода, Мавруш, темные, они же чугунные, Мавруш!.. Здесь лежачая Федератовна обернулась к Умрищеву и обругала его за оппортунизм»

«Я — зицпредседатель Фунт. Я всегда сидел. Я сидел при Александре Втором Освободителе, при Александре Третьем Миротворце, при Николае Втором Кровавом. При Керенском я сидел тоже. При военном коммунизме я, правда, совсем не сидел, исчезла чистая коммерция, не было работы. Но зато как я сидел при НЭПе! Как я сидел при НЭПе! Это были лучшие дни моей жизни! Я беру недорого: сто двадцать рублей в месяц на свободе и двести сорок — в тюрьме. Сто процентов прибавки на вредность»

«Россия  одна должна быть  спасительницей  Европы.  Наш  благодетель  знает  свое  высокое призвание  и будет  верен  ему.  Вот одно, во  что я  верю. Нашему доброму и чудному государю предстоит величайшая  роль  в мире, и он так добродетелен и хорош, что Бог не оставит его, и он  исполнит  свое призвание задавить гидру революции»

«Сперва гордость почти сатанинская, потом глумление. Вот, вот чем увлекается молодежь, вот чему покоряются неопытные сердца мальчишек! Вот, поглядите, один из них рядом с вами сидит, ведь он чуть не молится на вас, полюбуйтесь. И эта зараза уже далеко распространилась. Мне сказывали, что в Риме наши художники в Ватикан ни ногой. Рафаэля считают чуть не дураком, потому что это, мол, авторитет; а сами бессильны и бесплодны до гадости»