Писатель, публицист и даже немного музыкант Захар Прилепин в интервью главному редактору Business FM высказал свой взгляд на то, что происходит сегодня в общественной и культурной жизни страны
Захар Прилепин. Фото: Надежда Загрецкая/BFM
Вы сегодня не как писатель пришли, а как рэпер, или рокер, или музыкант, композитор, автор? Расскажите о вашей новой страсти или профессии?
Захар Прилепин: Какое-то время назад, лет пять или три года назад, не так давно, я вдруг встретил своих товарищей юности, с которыми когда-то мы очень давно, 20 лет назад, как в романах Дюма, сочиняли песни. За это время я уже занялся другими вещами, стал издавать книжки, добился какого-то успеха. А они так и занимались музыкой, только не собственной, а играли с самыми известными разнообразными российскими музыкантами или делали музыку для цирка. И я вдруг увидел друзей детства, юности...
Каких лет?
Захар Прилепин: Это 90-й год, это мне было 15-16 лет, а им было 18-19, и тогда еще не было ОМОНа, не было Чечни, не было ничего, я тогда еще был подросток-страшеклассник.
Читающий школьник.
Захар Прилепин: Читающий, слушающий много музыки, и музыка для меня тогда и имена Гребенщикова, Кинчева, Ревякина значили очень много, потому что это было становление психики человеческой. И с тех пор 20 лет нас носило по разным концам, и я сказал: давайте соберемся и как-то заново споем, потому что какое-то другое дает ощущение от жизни использование музыкальных инструментов, дает какую-то встряску, драйв, веселье, соприродное потребление алкоголя, постройки баррикад или еще чего-то. Я люблю музыку именно за это ощущение коллективного действия, которого в литературе нет. И вот мы начали этим заниматься. Это не рок, не рэп, это блюз, фанк, рэп, панк, это можно назвать синтезом разнообразных стилей. Самое замечательное для меня то, что те музыканты, которых я любил, обожал и почти боготворил в детстве: Кинчев, Ревякин, Саша Скляр и многие-многие, кому я предложил поработать с нами, посотрудничать — они все с удовольствием так или иначе откликнулись, пришли к нам.
Захару Прилепину, по-моему, трудно отказать, тем более, тем людям, которых вы назвали, потому что сейчас, конечно, есть два берега в большой реке нашей культуры. Давайте сразу послушаем фрагменты. Сразу предупреждаю, ничего политического здесь не будет, из того, что я отобрал.
Я пою в пустоту, Я живу наугад. Ощущение такое, Что все кувырком. Мир во зле как лежал, Так и будет лежать, Декорации только меняя и всё. Жду, когда дотянусь до вершины молитв. От псалмов проникаюсь надеждой царя. Сохрани и спаси, освободи И проводи в свое царство меня!
Освободи, меня сковали предметы! Освободи, меня опутали сети! Освободи, меня связали, не встать. Самому мне не разорвать.
«Освободи, сковали предметы!». Мы еще какой-нибудь фрагмент послушаем, вопрос по ходу. Для меня Захар Прилепин в литературе и в прозе, вы сами так про свое имя сказали, чтобы было железом по стеклу. А здесь — не мутно ли? Есть разница в стилистике? Не слишком ли много образов? Вообще, что-то изменилось в словах между прозой и этим?
Захар Прилепин: Конечно, когда делаешь прозаические тексты в том виде и жанре, в стиле, в котором я работаю, я, так или иначе, рассказываю истории так, чтобы эти истории прозвучали больше, чем истории. Песни, по крайней мере, мои, не для этого сочиняются, мои тексты, в целом, не только мои, любой человек, который так или иначе ознакомлен с рок-музыкой и знает переводы текстов Боба Дилана или Боба Марли, они же, по сути, ни о чем, это какое-то состояние, шаманское ощущение. Поэтому некая мутность изначально заложена составляющая, тем более, если говорить о Гребенщикове или даже о Цое.
Песня «Армеечка», вас сразу узнают. Такое похожее на вас повествование о жизни. Не будем это обсуждать. Я про другое хочу сказать. В Интернете просто ищется то, что вы написали, спели, записали, есть, их не много, чего многие от вас ждут, и чего многие боятся и не хотят, это политические песни. Рок без этого не бывает, тем более в вашем исполнении тоже. Но если кратко мысли и тезисы?
Захар Прилепин: Есть какие-то болезненные ощущения у нас всех. И то, что вы назвали политическими песнями, это, конечно, не публицистика в песенном виде, и я думаю...
Так, это хуже, потому что музыка прямо в нутро должна проникать.
Захар Прилепин: Это нормально.
В публицистике еще есть хотя бы аргументы, с которыми можно поспорить, согласиться, не согласиться. В публицистике можно смягчить, признать правоту своего оппонента где-то, что вы, кстати, очень часто делаете, мне кажется. Песня — это гораздо страшнее.
Захар Прилепин: Страшнее, да. Но, тем не менее, совершенно очевидно, что политическая позиция есть не только у Макаревича, с одной стороны, и с другой — у Гребенщикова, а с третьей — у Кинчева. Она была и у группы Beatles, есть у U2, есть экологический рок, есть рок правый, есть рок левый, есть какой угодно. Это нормально. Мы потому и воспринимаем эту энергию, потому что она имеет какой-то вектор. Вектор Юрия Юлиановича Шевчука, который «братушки, давайте все обнимемся и за мир», для меня не очень близок, хотя у Юрия Юлиановича тоже есть свои взгляды, и тоже там есть свои жесткие песни и так далее. Если мы говорим, что этого не нужно, какой-то направленности, значит, мы отрицаем одну из составляющих рока самого по себе, потому что он социален изначально, потому что он работает с первичными социальными инстинктами. И тут этого избежать достаточно сложно, потому что это жесткая акцентированная музыка, с ритм-секцией, с барабанами, и она вдруг начинает распевать там что-то такое об общечеловеческом цветении каких-то цветов. Зачем это нужно? Мне это лично не любопытно.
Все понятно. Теперь, поскольку там есть тексты... Ну, вас вообще любят далеко не все, но повторяю, когда вы пишете книги, и ваши герои, с ними на равных спорят оппоненты и в вашей публицистике тоже, а в песнях этого нет, нет этого диалога, и нет многоголосья.
Захар Прилепин: Оппоненты напишут свои песни.
Не отпугнете?
Захар Прилепин: Это нормальная позиция. Песня — то же самое, что стихотворение. Задавался ли Блок вопросом, сочиняя «Двенадцать», или Пушкин «Клеветникам России», или Есенин «Иорданскую голубицу», не переживал ли он, что отпугнет, или Маяковский? Если бы Маяковский переживал о том, что он отпугнет, не было бы Маяковского, и не было бы Гумилева, не было бы Ахматовой. Это не вопрос поэзии, там человек не думает за дурака, не думает за оппонента, не думает за того, кому он может или не может понравиться. У него другой суд, его другие страсти влекут. И нам это близко и понятно именно в силу необычайной честности, ярости, страстности и разорванности, разодранности души и всего эмоционального ряда. Этим это замечательно. Поэтому отпугну — ну, и ради бога. Мои оппоненты переживают, что они меня отпугнут? Макаревич не переживает, что он меня отпугнет, он же от этого только лучше становится. Молодец. Не переживает и хорошо. Дай бог ему сил, мы с ним, кстати, в нормальных отношениях, хотя нас ничего с ним не сближает, но он делает свое дело, я — свое. Что нам друг друга пугаться?
Захар сам заговорил об Андрее Макаревиче, поэтому я и про «Тангейзера» сейчас спрошу тоже. Давайте про «Тангейзера», чтобы сменить тему. Не буду пересказывать фабулу, все ее знают, но вы не высказывались. А вы — православный человек, искренне верующий, в то же время — человек культуры.
Захар Прилепин: Я — православный человек, но я понимаю сферу культуры как сферу высокого напряжения и работы на какой-то опасной грани. По сути, художник пытается найти эту кромку между адом и не адом, идет, и его так периодически опаляет. И если есть стихи богоборческие и у Маяковского, если есть страшные стихи Пушкина: «Кишкой последнего попа последнего царя удавим», и есть какие-то вещи за пределами морали. Есть картины, есть французское Просвещение, в основном антирелигиозное, чего только нет. И мы не можем это извлечь из культуры, потому что это и есть огромная составляющая культуры. Поэтому я крайне аккуратно бы относился к таким вещам, и всякая цензура может, скорее, пойти во вред и привлечь большее внимание к этому, чем ее отсутствие. Поэтому я против насильственного богохульства, против плясок в храмах, против рисования свастик на синагогах — это все вещи одного порядка. Там, где идет речь о каком-то культурном объекте, событии, стихотворении, прозе или спектакле, давайте, мы там большую оставим свободу художнику. Давайте будем думать о том, что Россия в нынешнем своем виде и есть продукт культуры, продукт разнообразных размышлений, притяжения и оттолкновения. У нас национальный поэт и часть нашего национального — это Сергей Александрович Есенин, у которого есть стихи «Тело, Христово тело, выплевываю изо рта». Чудовищные просто стихи, но при этом это гениальные стихи. Я их никоим образом не могу разделять своим существом, своим религиозным чувством, но это не отменяет ни Есенина, ни факта существования этих стихов.
Очень четкая позиция, спасибо. Теперь о Макаревиче. Вы его упомянули сами, не согласны с ним. Вы уже об этом говорили, я с большой радостью прочитал ваши слова, что хорошо бы всем отстать от Макаревича, как и от «Тангейзера». Но вот есть одна фраза, к которой я хочу вернуться. Вы, пересказывая взгляды Макаревича, его называете одной из центральных фигур 70-х годов, с ее взглядами, со взглядами поколения. Он тогда говорил и сейчас говорил, что при Сталине половина сидела, а половина сажала. Это цитата, но чуть-чуть взятая... Вам кажется, что это совсем не правда? Что это слишком большое преувеличение, что это искажает истину, и как вот это вот?
Захар Прилепин: Эта фраза, по сути, из того же разряда, что сегодня он играет джаз, а завтра Родину продаст; сегодня он играет рок, а завтра он врагу помог. Она значит только то, что это ходовая, бьющая в лоб поговорка. Статистически это никак не подтверждается, у нас не работала половина населения в охране, а другая половина не сидела.
То есть, вы эту фразу осуждаете, как некий штамп?
Захар Прилепин: Печалящий многих моих оппонентов факт, что в США в 2005 году сидело людей больше, чем при Сталине в 1951-м. И никто не говорит, что в США половина сидит, половина охраняет. Статистически если, по отношению к местному населению, количеству.
А как метафора к жизни поколения?
Захар Прилепин: Я думаю, что не только этим занимался народ. Если какая-то одна десятая сидела, одна десятая охраняла, ну, еще построили колоссальное количество предприятий по всей стране, далеко не только заключенные этим занимались, выстраивали армию, писали книги, зачастую неплохие, развивалась поэзия, музыка. Мы многие песни сейчас перепеваем, старые песни о главном, именно тогда они и были сочинены, что-то эти песни питало. Понимаете, отрицать все время, значит, отрицать колоссальное количество людей, которые тогда жили, действовали, работали и не сидели в тюрьме, с одной стороны, и, с другой стороны, не охраняли. Это, по сути, оскорбление какой-то части поколения, очень серьезное, которое не было вписано в эти трагические ситуации. Вот у меня один дедушка — Николай Егорович Несифоров, покойный, и Семен Захарович Прилепин — другой, они не сидели и не охраняли. И куда я их должен вписать? Это тоже история моей страны. И их жены, мои бабушки, тоже не сидели, тоже не охраняли. Поэтому аккуратнее я хотел бы с такими вещами обращаться. И дедушка Андрея Макаревича тоже не сидел и не охранял. О ком он говорит тогда?
Вы очень корректно говорили о нем, меня это очень порадовало, потому что я очень рад видеть людей резких, бескомпромиссных, каким вы выглядите, при этом толерантных по отношению к другим. Поэтому повторите еще раз то, что важно сказать: отстаньте от Макаревича.
Захар Прилепин: Безусловно, отстаньте от Макаревича. Я даже объясню, почему я это говорю. Мне кажется, что эта цветущая сложность мнений и убеждений, которые есть в России, и есть, причем, сегодня, в достаточно сложные времена — это не есть какой-то перегиб или признак нашей непринципиальности. Это всегда, так или иначе, было характерно для русской культуры. И в начале 20 века, и то, что сегодня для нас уже разница во взглядах между Есениным, Маяковским, Буниным, Куприным или Гиппиус и Мережковским не значит ничего, для нас это святыни нашего национального иконостаса культурного. И то же самое было в середине 19-го, и в начале 19-го, и переписка Курбского с Грозным — это тоже часть нашей культуры. И для нас и Никон, и Аввакум — все это тоже составляющие нашей культуры, разнообразные. И надо беречь эту сложность и не пытаться с ней побороться, потому что никакой абсолютной, тотальной правоты нет никогда. Правота — она там, наверху. Поэтому давайте чуть аккуратнее в жестах, чуть аккуратнее.
Вы сказали фразу, опять же я не могу ее не вспомнить, что раскол, который наступил именно в этом году, в течение этого года, конечно, в результате событий на Украине, он, может быть, глубже, я не помню дословно, вы за меня договорите, в общем, залатать его будет сложнее. С чем-то можете сравнить? Как это сказалось на людях творчества? Потому что, вы знаете, мое абсолютно не знание, но просто ожидание, я ждал книжки Санаева, продолжения.
Захар Прилепин: «Хроники раздолбая».
«Хроники раздолбая», потому что это хроника поколения, она должна была выйти осенью, он так анонсировал. Может быть, просто не получилось. Но у меня почему-то, фантазирую, что он не знает, что писать дальше, как, может быть, и многие, потому что все же прочерчивали какую-то линию, в которой мы живем. Это мое маленькое лирическое отступление. Мы все-таки о расколе.
Захар Прилепин: Я думаю, что Паша, действительно, немножко переживает. Потому что он, с одной стороны, человек, так или иначе, понимающий государство и его деяния, с другой стороны, он — товарищ Мити Глуховского, который занял радикальную антикрымскую позицию. Я думаю, что у Паши, действительно, есть некоторое ощущение невесомости: куда поплыть, к какому борту. Может быть, вы правы.
Нет, ведь каждый, так сказать, не то, что, вот, плывет к борту, чтобы спастись, просто найти свой путь. И любой, кто пишет... Мы-то, простые люди, журналисты, мы за всех, всех процитируем, нам не страшно, а вам-то слова надо придумать. У вас, кстати говоря, этот год, как у писателя, я вас все-таки как писателя в первую очередь на данный момент воспринимаю, что-то случилось в этом, с книгами? Вы что-нибудь сейчас пишете?
Захар Прилепин: Нет-нет, я не в силу того, что мне нечего сказать. Я не пишу прозу, потому что я только что, в начале этого года, как раз выпустил роман «Обитель», и он вышел тогда, когда начался Майдан. И после этого романа мне просто не хотелось писать, тем более, я занялся музыкой и публицистикой. А потом те события, которые происходят сегодня, настолько разнородны, болезненны и кровавы, тем более, может быть, вы знаете, я езжу на Донбасс уже больше восьми месяцев непрестанно, постоянно, и у меня есть к этому отношение, но это те вещи, о которых уж точно нельзя писать прозу сразу. Как правило, никто не писал прозу и когда была гражданская война.
А все остальные темы устарели, которые были до этого?
Захар Прилепин: Они не устарели. Во время гражданской войны тоже сложно было писать что-нибудь такое пасторальное из 1865 года, потому что это происходит здесь и сейчас, чудовищные совершенно вещи. Темы не устарели, просто это захватило не только меня, но и всех, и многих захватило. Но то, что вы сказали, есть некий разрыв, раскол в культуре, я вообще не нахожу, что это такая проблема большая.
Здесь слово «культура» иногда звучит, как культура из Смольного института. Здесь она принципиально другая, потому что это реально выбор ценностей и путей.
Захар Прилепин: Ну, это нормально, что есть раскол, это признак жизни. Ценности и пути никогда не были общие, и был спор западников и славянофилов, был Пушкин, был Чаадаев, чего только не было. Ситуация конфликта, именно не когда автомат в руках, а в культуре жизнетворна, это нормально, все спокойно, как один человек сказал, только на кладбище. Поэтому здесь мы живые, здесь мы будем, так или иначе, высекать искры. Я от этого испытываю вполне нормальные, здоровые чувства.
Процитирую ваш один из недавних постов по поводу минских соглашений. Вы, я знаю, прекрасно все знаю, что вы вовлечены в это, и взгляды, и отношение у вас есть. Хотя, может, оно тоже меняется, но так вы написали с большой долей восторга, смешанного со страхом, что в украинском народе сегодня в этом году взрыв пассионарности, поэтому они сильны, поэтому они заблуждаются, поэтому они где-то сходят с ума, поэтому война не закончится. Вот это очень грустный вывод, вы в нем настолько уверены? Настолько ли?
Захар Прилепин: Это из области наблюдений вблизи этого конфликта, когда ты видишь тот настрой, который имеет колоссальное количество публики, просто публики, политической публики и военной публики, там, с той стороны; и видишь, какой настрой здесь, у ополченцев, которых я просто наблюдаю вблизи, и знаю их лично, сотни из них, наверно, человек. Я знаю, глядя на это в упор, что это не прекратится сегодня, для этого нет никаких оснований, потому что никто не имеет то, что он хочет получить в результате всей этой уже войны, которой год уже скоро, и уже больше, чем год. Это не потому, что никто не хочет мира, а потому, что никто не имеет того, что он хотел иметь, поэтому это продлится.
Мы добрались до самих уже чувствительных тем, насчет пассионарности, насчет того взрыва национального сознания на Украине. Многие называют это национализмом, многие сумасшествием, многие опьянением, что угодно. Я процитировал то, что вы в блоге писали. Может, расшифруете чуть-чуть, вот, оценку их состояния национального?
Захар Прилепин: Да, это все-таки не прямое имеет отношение к теории пассионарности, о которой писал Гумилев Лев Николаевич, это просто слово ходовое, которое используется сейчас так же часто, как слово «дискурс» или «контент». Пассионарность — это просто, так или иначе, в моем понимании подъем национальный, связанный со всеми теми вещами, которые вы говорили: опьянение, возбуждение, мужество и все прочие вещи, хотя в теории Гумилева это, может быть, называлось бы субпассионарностью. В любом случае, это состояние, как мне кажется, сегодня должно привести часть русской патриотической общественности к тому пониманию, что Украину, как нацию, уже не отменить, ее не переучить, не сделать из них русских. Они на сегодня состоялись, и нам это, может, нравиться, может не нравиться, но та с 17 века история Украины, история попытки самоидентификации себя не как России, не как ее младшей сестры, а в качестве состоятельного субъекта истории, она сегодня, так или иначе, приобретает уже какие-то совершенно законченные очертания. И все, этот процесс закончен, мы можем только какую-то часть Украины, которая по-прежнему считает себя составляющей русской национальной матрицы культурной, мы можем с ней дальше работать, а ту оставить в покое, потому что это уже не развинтить, это не разрубить и не испепелить, и не стоит даже этим заниматься. Культурный диалог будет продолжен, но все, рядом с нами отдельный совершенно народ. Польша тоже была в составе России, с этим же никто не собирается ничего делать.
Ну, все-таки, контекст исторический другой, но мы не об этом сейчас.
Захар Прилепин: Не об этом, да, чуть другой контекст. Но было же государство литовское, там говорили на русском языке, там была половина государства русских.
Это уже совсем далеко.
Захар Прилепин: Совсем далеко, да. Но если мы думаем, что все эти процессы закончились, и они больше никогда не возобновятся, это не так. И, конечно, какая-то часть Украины не будет воспринимать новоукраинский или староукраинский миф.
Понятно. Теперь ваши книги о России. Все, кто вас читал и хорошо к вам относится, поймут, те, кто не читал, все равно поймут. Вы — настоящий патриот, в моем понимании, в абсолютно высоком смысле слова, не об этом сейчас. Но, честно говоря, если есть заказ, допустим, конъюнктурный, дать премию международную за то, чтобы кто-то написал о России страшнее всего, то я бы на месте тех дал именно вам. Потому что, ну, ладно, еще «Санькя», там, пацаны, молодежь, с кем не бывает — везде. А вот «Обитель» — она уже такая вся Россия, и она захватывает, и люди там потрясающие, но страшно, жутко страшно. Так вот, там подъем, а у нас-то что, даже если вас почитать?
Захар Прилепин: В этих категориях, наверно...
А я по-простому постарался сказать, конечно, все сложнее.
Захар Прилепин: Сложно говорить, но да, безусловно, хоть и страшно, с Россией, вообще, на мой взгляд, сторонний, а зачастую и взгляд изнутри страшноватый, суровая такая земля, но чем-то при этом привлекательная. Я не думаю, что это самый страшный роман о России. Там страшные события происходят, безусловно.
Есть еще, другие, но вы один из. По сравнению с «Левиафаном», а вы просто честно пишете?
Захар Прилепин: Я «Левиафан» не смотрел, но выскажусь. В целом, вся русская литература, так или иначе, страшная. И Пушкин страшный, и Достоевский, и события там страшные происходят, и «История села Горюхино», и «Тарас Бульба» тот же самый, все жуть просто навевает. Но во всем этом есть тайное, тихое, сердечное ощущение влюбленности в эту землю, в этого человека и то, что называется мирооправданием. Русская литература славна своим мирооправданием. Я надеюсь, что какие-то вещи, в «Обители» есть по этому поводу. А страшное это...
Прекрасная фраза Улицкой, по памяти цитирую: «Очень мощное целеполагание при полном отсутствии здравого смысла».
Захар Прилепин: Это как раз основная разница между мной и Улицкой в этом и в ее понимании этого эпизода в «Саньке». В «Саньке», да, тащат гроб с отцом по зимнему лесу, потому что нужно похоронить его в деревне, на глазах у родителей, стариков. И Улицкой кажется это глубоко бессмысленным. Мне кажется, это абсолютно осмысленным и единственно возможным жестом. И в этом то расхождение, которое нас никогда вместе не сведет. А где надо было похоронить: в городе и потом дедушку с бабушкой привезти через полгода?
У всех свое понимание здравого смысла. Я еще одну тему хочу затронуть, даже две насчет здравого смысла. Вот, Лимонов, национал-большевики и так далее, бескомпромиссность, которую вы воспевали и как минимум до недавнего времени, она же, бескомпромиссность. А вот, допустим, есть люди, которые любят здравый смысл и любят компромисс. Вы сейчас на все это так же смотрите?
Захар Прилепин: Никто не мешает людям любить здравый смысл и компромиссы и продолжать это делать. Я же не пытаюсь отнять у них правоту. Я считаю, что, в целом, человечество движется иррациональными побуждениями. И то, что мы сегодня имеем, — это последствие присутствия у наших предков, наших дедушек и прабабушек, разных сложно мотивированных эмоций. Вот то, что в жизни произошло, — это последствия всевозможных экспансий, духовных, культурных, военных. Вот это все в нынешнем понимании отсутствие здравого смысла. А как раз здравый смысл зачастую приводит к потворству самым чудовищным вещам, которые в мире начинают совершаться. Допустим, эпоха предгитлеровской Европы — это эпоха здравого смысла: давайте мы на все это не обратим внимание, а потом лучше не будем с этим воевать, а, может быть, все как-то обойдется. И, как было сказано, благими намерениями устлана дорога в ад, поэтому аккуратнее со здравым смыслом, потому что не всегда он заканчивается полным, благополучным здравомыслием, а заканчивается иногда полным кошмаром.
Напоследок. Меня поражает ваша биография. Сорока вам еще нет. У вас там и служба, не просто служба, и война, и все, что угодно, за столько лет, пять больших книг, литературоведение, по большому счету, потому что я, как бывший филолог, читая вас, поражаюсь вашему литературному горизонту, хотя ваше происхождение, образование и так далее и начало карьеры вообще ничего подобного не предвещали. Еще теперь песни, еще очень многое. Можно как угодно к вам относиться, но одна фраза мне очень нравится, я ее к вам применю: за деньги так не работают. Столько невозможно успевать, мне иногда кажется, что это цельные, но пять человек. Просто объясните мне, с какой скоростью вы читаете, пишете, или вы не спите? И четверо детей, это очень важно, еще в придачу.
Захар Прилепин: Я думаю, что у людей много-много спама. Я думаю, что люди очень много занимаются вещами, связанными: пункт «А» — с рефлексией; пункт «Б» — с нахождением в социальных сетях; пункт «В» — с разнообразными нужными и ненужными хобби и дурными привычками; и потворство всем трем названным пунктам. Я читаю в любую свободную минуту. Я когда вижу, я езжу в поезде, в самолете, я вижу, что никто ничем не занимается, глядят в окно и думают свои какие-то необычайно глубокие мысли и так далее. Мне нравится насыщать всю свою жизнь целиком: от края и до края. Занимаюсь только тем, что мне нравится.
Может, есть особенности физиологические? Сколько спите?
Захар Прилепин: Я не живу ночной жизнью, это тоже вредно и тоже признак некой распущенности в делах. Потому что человеку кажется, что он ночью чем-то занят, а на самом деле он ничего не делает, он просто слоняется туда-сюда. Я сплю, как белый человек с 11 вечера до 7 утра. В 7 утра я всегда встаю и тут же начинаю работать. Если ты в 7 утра начинаешь работать, то ты очень много уже к 12 сделаешь, когда люди многие начинают просыпаться.
Спасибо за секрет, хотя это явно не все объясняет.
Захар Прилепин: Я очень талантливый, спасибо.
От скромности еще никто не умирал, подтверждаем. У нас в гостях был Захар Прилепин.
